В 1990-х гг. многим казалось (в том числе и за рубежом), что демократия в России победила окончательно и бесповоротно. Я принадлежал к числу скептиков: начиная XVII в. после крупных социальных потрясений Россия возвращалась к авторитарному режиму. Это было замечено противниками большевиков еще в 1920-е гг.
Конечно, в некотором смысле можно говорить, что демократия в России все же победила. Либеральные реформы в экономике были проведены. Действует на регулярной основе парламент. Легализована частная собственность. Но довольны ли россияне? Довольны ли они существующим уровнем прав личности? Отводят ли они государству роль гаранта их соблюдения?
На деле откат к авторитаризму налицо. Благодаря изменениям в Конституции Россия получила пожизненного президента. И это связано не с отсутствием в парламенте либералов и авторитаризмом В. Путина. Возник парадокс: в результате демократических процедур массовое сознание отвернулось от Демократии. Сохраняется чудовищное расслоение общества на тонкий слой очень богатых и массовый слой обедневших людей, что немыслимо при любой форме демократии. При этом люди считают, что реальным хозяином в стране остается коррумпированная бюрократия. Средства массовой информации практически монополизированы государством.
Представляется, что причина создавшегося положения не в только в авторитарных склонностях россиян, а в отсутствии у них навыков самоорганизации и отсутствии полноценного гражданского общества. Именно в связи с этим и произошла тотальная переориентация власти на самообслуживание государства и поддержании нужных элит-групп.
В результате полностью подорвано доверие людей к любым демократическим институтам и политическим партиям. Слово либерал стало ругательным. Налицо разочарование народа во всякой политике. Реальным итогом реформ в России стала имитация и стилизация политической системы под демократию при полном торжестве антидемократической политической культуры.
Исходя из этого, надо ставить вопрос о том, почему проиграла демократия в России. В чем причины столь странного, на первый взгляд, волнообразного движения России от революций к авторитаризму. (В ХХ в. это произошло дважды – в 1917 и 1991 г.) Только поняв причины периодических падений и взлетов авторитаризма, можно говорить о перспективах демократии в России.
Разумеется, всякий раз сказались просчеты лидеров демократии. Но они не случайны, а вполне типичны. Так, в 1917 г. либеральные и социалистические политики были поражены неуемным прожектерством, с одной стороны, боязнью принятия решений – с другой. В 1990-е года демократы всех разновидностей, в свою очередь, думали, прежде всего, о возможности реализации своих проектов через государство или, на худой конец, о получении трибуны в Государственной думе. И все же причины того, что «недемократичности» России лежат много глубже.
Лично для меня здесь нет никаких секретов; я писал об этом не раз. Однако, должен признаться, что особого понимания в России я не встретил. Как историк, я поставил бы на первое место ряд достаточно скучных факторов, уходящих глубоко в российское прошлое. Но, прежде всего, на мой взгляд, следует задуматься: что следует понимать под демократией в России, если отказаться от идеалистических попыток буквального перевода значения этого слова? Представляется, что ответ может быть только один: освобождение человека от удушающих объятий традиционно авторитарной российской государственности. Но откуда она взялась?
К сожалению, понимание роли государства как силы, нависающей над людьми и регулирующей все общественные процессы, заложено в российской традиции. В России все делалось и делается через власть. Последняя, со своей стороны, занималась и занимается самообслуживанием и самовосхвалением. А потому перечисленные ниже культурно-исторические факторы продолжают действовать в скрытой форме по сей день.
Демократию можно рассматривать как одну из технологий, которые, возникая в одной сфере человеческой жизнедеятельности, требуют соответствующей технологизации других областей общественного пространства. Технологии обычно рождаются из нехватки, недостаточности, нужды жизненно необходимого. Между тем, российское пространство изначально нетехнологично в силу своих «безграничных» пространств. Во всяком случае, это были технологии, порожденные экстенсивным, а не интенсивным типом хозяйствования. Тип технологизации человеческого общежития изначально связан с типом аграрного хозяйствования. В России так называемое мигрирующее земледелие изначально было не просто препятствием для развития интенсивных технологий; оно стало преградой для развития государственности, как таковой.
Демократия в не меньшей мере обязана своим происхождением не только производству, но и торговле. Прибавочный продукт следовало эффективно реализовать – наиболее выгодно это было делать в благоприятных климатических условиях с помощью морских перевозок. Последнего Россия была лишена. Впрочем, торговать было нечем: крестьянство ориентировалось на производственно-потребительских баланс – производить следует столько, сколько нужно для поддержания своего существования.
Конечно, рыночные отношения всегда существовали. Но они оставались вялыми. Даже в ХХ в. общероссийская транспортная сеть оставалась недостаточной для стабильного развития капиталистической экономики. Буржуазия в очень значительной степени зависела от государства, причем бюрократия относилась к ней с нескрываемым подозрением.
Авторитаризм характерен для начального этапа развития всех стран и народов. Всякая государственность существует в той мере, в какой решена проблема регулярного поступления средств в бюджет, то есть сбора налогов. В основе мифа о российской государственности, как известно, лежит легенда о «призвании варягов» – проблема государственности решалась как привнесение в бесконечное пространство мощного силового начала извне. Но варяги не могли решить проблему регулярного сбора налогов. Эту задачу сумели сделать монголы: именно их баскаки (военизированный слой управляющих) решили не только задачу сбора налогов, но и общегосударственных транспортных связей. Не случайно именно после них начинается так называемое собирание русских земель, пришедшее на смену былой «феодальной раздробленности».
Вместе с тем, силовая государственность вызвала многовековое отчуждение массы аграрных производителей от собственной государственности – феномена, действие которого дает знать о себе и поныне. В связи с этим следует обратить внимание, что в Российской империи управленческие верхи длительное время (частично это прослеживается и сегодня) оказывались иноэтничными – варягов и монголов сменили британцы, немцы, французы, евреи, то есть носители дисциплинирующего технологического начала. Даже московский Кремль в значительной степени является творением итальянских мастеров. Естественно, это порождало культурное отчуждение основной массы традиционного населения от государственности и его учреждений, хорошо заметное до сих пор. Вместе с тем, подданные столь же искреннее гордились успехами государственности – именно это порождало их уверенность в собственной защищенности.
Государственность – это, помимо прочего, система тех или иных институтов, более или менее органично связанных с самоуправленческими потенциями основной массы населения, прежде всего крестьянского. Однако самоуправленческие потенции русского крестьянина не простирались далее сферы примитивного хозяйствования (крестьянская община, сохранившаяся до 1930-х годов). Община, стала, с одной стороны, превращаться в государственно-общественный институт сбора налогов, с другой – оставалась архаичным институтом, противостоящим регулярной государственности вплоть до сталинской коллективизации. Что касается других институтов, то российская государственность, используя западные образцы, превращала их в собственные приводные ремни, позволяющие контролировать поведение населения. Более того, российская государственность по-своему перекраивала социальное пространство, превратив его в систему закрепощенных сословий. Сословия делились на служилые (армия, бюрократия в лице дворянства) и тягловые (крестьянские), несущие основную массу налоговых повинностей. Фактически закрепощено было даже православное духовенство, являющееся основным «идеологом» российского самодержавия.
Государство стремилось к тотальному контролю над сословиями: отсюда активизация борьбы с беглыми крепостными крестьянами. Даже «феодалы» кормились, главным образом, от короны; городское самоуправление, введенное Петром I, нельзя назвать самоуправленческим в полном смысле слова – «самоуправляющиеся» единицы были подотчетны государству в лице губернаторов, генерал-губернаторов и наместников. В результате со времен Петра Российская империя встала на путь декоративной вестернизации – возникло авторитарное государство–симулякр, европеизированное чисто внешне. Символично, что и демократы начала 1990-х годов избрали своим символом фигуру «медного всадника» – конную скульптуру первого российского императора.
Как ни парадоксально, геополитический фактор также основательно влиял на систему взаимоотношений государства и его поданных. Причем дело не ограничивалась страхами внешней угрозы со стороны «чужих». Для государства геополитика – это проблема превращения «необъятных» пространств территории и населения в управляемое (причем закрытое) пространство власти. Российский «колониализм» – это вовсе не агрессивная экспансия, как это кажется всевозможным русофобам, и не культурный мессионизм, как это пытаются представить современные политики. Для российского государства это проблема овладения контролируемым (безопасным извне и изнутри) пространством. Неслучайно царь-деспот Иван Грозный (Иван IV) был поначалу против колонизации Сибири, она была ему навязана не вполне контролируемым казачеством – мигрирующим военизированным сословием, в конечном итоге также ставшим служилым сословием. В этом ряду надо рассматривать и продажу Америке Аляски. (Разумеется, все это не помешало российской власти в XIX в. начать копировать образцы тогдашней мировой империалистической политики). Российский тип этатизма и остаточная вера в общинность провоцировали стадный (охлократический) а не гражданский тип социального поведения в экстремальных обстоятельствах.
Особенности российского авторитаризма обычно связывают с господством византийской православной политической культуры. Я не думаю, что на деле это воздействие было столь сильным – власти была необходима официальная вера и послушная церковь, чего она в конечном счете добилась. Собственно восточно-христианское религиозное начало оказало свое влияние разве что на летописцев, пытавшихся давать библейскую интерпретацию хроникам событий (что оказало соответствующее влияние на современную мифологию). Что касается основной массы населения, то оно вплоть до ХХ в. жило в ситуации своеобразного «двоеверия» (православие и реликты язычества), усвоив по преимуществу ритуальную часть христианства (ритуал в России до сих пор играет непропорционально большую роль). В крестьянской среде господствовало так называемое синкретичное мировоззрение, в котором реальное, воображаемое, символичное составляло неразрывное целое. Это ощущается до сего времени – тем или иным институтам придается некое магическое свойство.
Такие установки связаны с патерналистским типом государственности: власть позиционирует себя главой «большой семьи». Оно выступает в роли главного собственника, занимающегося перераспределением валового национального продукта. В этом контексте даже крепостное право рассматривалось как часть «отеческого» патронажа над крестьянами. Такая ситуация сохранялась до 1861 г., причем отмена крепостного права оказалась весьма болезненной для крестьян. В связи с этим показательна еще одна характерная особенность: государство на протяжении XIX в. редко применяло смертную казнь (главным образом за покушение на царственных особ), но количество внесудебных расправ с летальным исходом) было непомерно велико (особенно в армии). Это нравственно болезненное состояние отразила великая русская литература, начиная с Александра Пушкина и кончая Львом Толстым и Федором Достоевским. Именно литература стала главным нравственным противником российского самодержавия.
Патерналистскому «идеалу» вольно или невольно противостояла бюрократическая система управления. Власть вынуждена быть не просто существовать, но казаться «своей», однако бюрократия выглядела «бездушной» и «чужой». Отсюда нарастание болезненного разрыва между формой и содержанием. Некоторые исследователи считают, что особенностью России является псевдоморфное развитие – все «притворяются».
Устойчивость патерналистской психологии было связано и с тем, что в России до XVIII в. не существовало сколь-нибудь независимого университетского знания. Все это также препятствовало формированию общества в европейском смысле слова: граждан, как таковых в России не было, были лишь подданные Государства, превращенные им в служилые сословия. Именно поэтому интеллигенции – людям относительно независимым от государственной службы – и суждено было сыграть столь значительную роль в противостоянии государственности. Вместе с тем, следует учитывать амбивалентный характер отношения интеллигенции к государственности – она, как и народ, не любила и не любит только слабую государственность и презирает недееспособных правителей. Современная российская интеллигенции – это вовсе не известный на Западе креативный класс. Социологические опросы показывает чрезвычайно высокий уровень сервильности современных технократов и людей свободных профессий.
Так или иначе, в России сформировался этатистский тип ментальности. Строго говоря, вера в государство превратилась в особую имперскую (протоимперскую) религию, определяющую совершенно особый тип социального поведения. Россиянин не мог верить в индивидуальное творческое начало, ему претили институциализованные коллективистские усилия (вопреки официальным представлениям о его особом коллективизме, дошедшими до наших дней). Ему оставалось верить в «идеальное» государство. Не случайно русский крестьянин «бегал» от плохого помещика, но был всегда готов пойти на поклон к государству – особенно сильному. С другой стороны, эта вера порождает склонность к ситуационному бунтарству – особенно против «слабого» (не выполняющего свои естественные обязанности) правителя. Такое умственное настроение сохраняется по сей день. Отсюда стремление государства к овладению информационным пространством, что достигло своего апогея в большевистской пропагандистской государственности. С помощью современных средства массовой информации укрепляет свою роль в жизни россиян и нынешняя российская государственность. Можно сказать, что возможности государства в овладении умами своих подданных сегодня – впервые в истории России – многократно возросли.
Там, где логическое начало ослаблено, там, где прагматический подход не находит своего воплощения, так или иначе начинают господствовать эмоции, подчас «иррациональные». Можно сказать, что российское политическое пространство было недостаточно прагматичным и слишком эмоциональным. Отсюда феномен русской интеллигенции – образованных выходцев из разных сословий, объединенных недовольством существующими авторитарными порядками. Интеллигенция представляла собой (по понятиям государства) «лишний», принципиально не нужный социальный слой. Отсюда стремление большевиков создать свою «рабоче-крестьянскую», то есть новую служилую интеллигенцию. Разумеется, интеллигенция болезненно ощущала свою отчужденность от «огосударствленной» социальной среды. При этом интеллигенция была единственным слоем, который пытался мыслить рационально, некритично ориентируясь при этом на те или иные западные политические образцы.
Вместе с тем, интеллигенция была тем же культурным продуктом, что и европеизированная со времен Петра I (пусть чисто внешне) российская имперская государственность. Российская интеллигенция – безусловно, продукт европейского Просвещения, но это опасный для государства политический (точнее квазиполитический) продукт. Рациональное начало, безусловно, разлагало и бюрократический слой (масонство высшей бюрократии конца XVIII – первой половины XIX вв.). Отсюда еще большее отчуждение «полицейской» государственности от основной массы народа. Примечательно, что российская государственность никогда не ощущала себя сильной, но всегда стремилась казаться таковой. Со своей стороны, интеллигенция, пытаясь найти путь к народу, со второй половины ХХ в. вольно или невольно стала провоцировать его на стихийное бунтарство. Это и породило революционный кризис начала ХХ в. – по своему ментальному и психологическому наполнению вполне изоморфный Смуте XVIII в. и новейшей «революции» конца ХХ в.
С чем связаны перспективы демократии в России? Теоретически главное значение имеет способность и готовность самой власти «поумнеть», а вслед за тем отыскать оптимальную технологию демократизации России. Но, учитывая политический опыт последних 30 лет, на это вряд ли приходится надеяться. К тому же, невозможно представить, чтобы власть, в особенности бюрократия, сама себя «урезала». Россияне в большинстве своем хотят видеть в государстве мощного гаранта, обеспечивающего их права и безопасность существования. Исторически и теоретически в такой парадигме – примате закона и прав его граждан – сила государства. Но в России было принято считать, что человек существует для государства, а не государство для человека.
Ориентировано ли современное российское общество в сторону демократии? Социологи утверждают: это случилось уже давно, революция ценностей в мозгах россиян произошла еще в 1950–60-е годы. Уже тогда люди отказались приносить себя в жертву «коммунистическому будущему». Базовой жизненной ценностью стало материальное благосостояние, причем вопреки навязываемым идеалам. Демократической элите постсоветского времени не пришлось утверждать новые либерально-западнические ценности. Идеал свободы и приоритет интересов личности мог естественно сплотить основную массу людей на рубеже 1980–90-х годов. Вместе с тем, утратив архаичные идеалы, россияне не представляли собой тогда ни нации, ни даже общества в западном понимании этого слова – существовало население (причем дезинтегрирующееся), но не было граждан. Ценностные установки россиян столкнулись с невозможностью их практической реализации. Такая ситуация была чревата социальным хаосом, перерастающим в системный кризис, а не политической революцией. В таких условиях возвращение к авторитаризму было невозможно.
Современная «стабильность» породила у россиян ложное ощущение, что, несмотря на развал и застой в каждой конкретной области, страна в целом движется в правильном направлении. Нечто подобное было в советское время. Всякие трудности воспринимались как кратковременные, которые власть поможет преодолеть. Такое состояние умов чревато крупными разочарованиями, а, следовательно, и спонтанными социальными конфликтами.
Но может ли существовать демократия в стране, где власть не озабочена личным достоинством своих граждан? Где правительство не интересуется населением, а население не интересуется тем, как оно принимает те или иные властные решения? Демократии не бывает там, где человек не чувствует, что от него что-то зависит. До тех пор, пока государство в России не отделено от собственности, пока его институты не поставлены под контроль общества, о модернизации российской политической системы можно забыть.
В цело можно сказать, что средний россиянин то устремлялся к демократии, то шарахался от нее. Следуя такой логике российского развития, можно предположить, что после Путина последует очередной наплыв «демократии». Однако это сомнительно: молодое поколение слишком малочисленно и при этом сервильно для создания эффективной демократической системы.
Как не удивительно, нечто подобное мне пришлось объяснять в Оксфорде в марте 2008 г. на семинаре «Кто хочет демократии в России?». В то, что Россия движется в сторону авторитаризма, мне не поверили, хотя выслушали с интересом. Причем оппонировали мне два представителя верхней палаты британского парламента. Думаю, что они давно убедились, что я был прав.